<...>
 
Он родился в Берлине, в семье феерически знаменитого писателя – Леонида Андреева, мать Даниила умерла от послеродовой горячки, другой фантастически знаменитый писатель – Максим Горький – стал его крестным отцом, он рос у родных людей в Москве, его родословие помечено именами Тараса Шевченко и (краеведческая гипотеза на Орловщине) Фета-Шеншина, и Тургенева, но печать сиротства и ни на кого непохожести отложилась на всей его жизни. Он был странным, не таким, как все, ощущал, подобно Николаю Гумилеву, среди пращуров – индийцев, да и внешне напоминал выходца оттуда, из Индии, в стихах поминая "таборы праотцев", "кочевые, рваные шатры": нечто цыганское. Он любил лесковского "Очарованного странника", сам был странником, запертым в сталинский острог за роман "Странники ночи", следом за ним взяли его жену и друзей. <...>
 
Его брат Вадим жил в Париже, они бурно переписывались, когда это можно было. Тоска по Европе лежит на его стихах сизым пеплом пожизненной мечты. <...>
 

И все-таки в нынешнем, относительно массовом, читательском сознании не совсем ясно отпечатано главное: Даниил Андреев – в первую голову поэт. Как ни дорожил он прежде всего своим духовным опытом, визионерство, вестничество, способ мышления, ядро андреевской метафизики – все у него порождено каменой, диктующей поэту и строки отвлеченной прозы. У Даниила и Бог – поэт: "Верховный Лирник".
 
Откуда он пришел? Его не ждали, но он сказал: "Я неизбежен, как рок…" Он оппонировал русскому декадансу начала ХХ века, но такая огромная культура, каковой была культура Серебряного века, не могла остаться без последствий. <...> эта эпоха была взорвана, а не умерла от старости, от нее остались не дети и не внуки, но осколки, обломки, фрагменты, куски etc. Но в том-то и дело, что Даниил Андреев, будучи осколком великой культуры, носил в себе ее живую кровь в самом прямом смысле, и в его частном случае она стала (если пользоваться его терминологией) метакровью, обретя свой духовный эквивалент. <...>
 
Поэт-рыцарь, поэт-герой, странник вне времени, во времени и пространстве, жизнью оплативший свои прозрения, – такой тип поэта на самом высшем уровне, на уровне интонации, прямиком перешел в миропонимание Даниила Андреева из рук Николая Гумилева, и это было так же естественно, как присутствие в таком наследовании – Маяковского, поэта, исходно очень родственного Гумилеву не в чисто стиховом, но личностно-типологическом плане: оба – завоеватели: "Я конквистадор в панцире железном", "Я пол-отечества мог бы снести" и т.п. Особенность Даниила Андреева начинается тут: во-первых, он им обоим прощает гордыню, во-вторых, он переступает – во имя стиха и правды художества – через свое неприятие апашеского, люмпенского, прямолинейного революционаризма Маяковского.
 
Это тем более удивительно хотя бы потому, что обожаемого им Блока – "Бунт иссяк и утих. Но никто в многошумной России / Не шептал его стих с большей мукой, усладой, тоской, / Не любил его так за пророческий сон о Софии / И за двойственный знак, им прочтенный в пурге городской" – он безжалостно уличает в падении. Ни на минуту не забывая о "многих десятках стихотворений", принадлежащих "к числу ярчайших драгоценных камней русской поэзии", именно Блоку Андреев припоминает грехи относительно "низшей свободы", "внешнего слоя его жизни": богемного разгула, винопития, цыганщины, сладострастия и прочего упадочничества, Блоку, а не Маяковскому, некогда грозившему изнасиловать "самую юную" и плюнуть ей в душу. В Блоке он видел ангела, коему "есть откуда падать". Падшим ангелам прощать нельзя? Можно. Он простил. Как и "изнемогшего от созерцания химер" Гоголя. <...>
 
На голом месте ничего не бывает. Не надо даже сильно вчитываться в стихи Даниила, чтобы обнаружить его пытливое ученичество у названных выше, а рядом с ними обнаружить и Брюсова, и Андрея Белого, и Сологуба, и Волошина (!), и Хлебникова, и даже Асеева, Сельвинского, Кирсанова или Василия Каменского. Не говоря уже о колоссах XVIII – XIX веков от Ломоносова до Тютчева.
 
Что такое вестничество по Даниилу? "Вестник – это тот, кто <…> дает людям почувствовать сквозь образы искусства в широком смысле этого слова высшую правду и свет, льющиеся из чужих миров".
 
Занеся Ломоносова в разряд поэтов-вестников, то есть придав ему ангелический статус (ангел есть вестник), отмечая в нем наряду с Державиным и Тютчевым "прорывы космического сознания", он все-таки полагал, что русская литература началась с державинской оды "Бог", а не, скажем, с ломоносовской "Хотинской оды", которую Ходасевич считал "первым криком жизни". Это важно. Даниил во главу поэтического угла ставил религиозное начало, это наследство символизма, с которым спорило поколение Ходасевича и прочих постсимволистов, включая самого Даниила. Но Даниил и Пушкина наделял мистическими свойствами сверх того, что у Пушкина было в действительности, – он прав, когда говорит о пушкинской мистической интуиции, это бесспорно, но еще более прав, говоря: "Лермонтов – мистик по существу", и уж совершенно прав, утверждая: "Великим духовидцем – вот кем был Владимир Соловьев". Но Соловьев свои духовидческие "Три свидания" подал в шутливой форме – Даниил в свою чисто поэтическую работу вносил элементы внепоэтические, относящиеся к его религиозно-философской системе, привлекая стих к деятельности другой, не менее достойной, но другой. <...>
 
Его стихи – ежедневное освоение стиха. Он, самым внимательным образом читая современных ему советских поэтов, по стиху нередко занимал позиции, так сказать, левого фронта. Показательна рифма, звучащая и сейчас сверхмодерново: "не покаявшись – Апокалипсис". Его спондеи и консонансы, эксперименты в графике ритма, жанровые поиски поэмного характера (симфония, оратория) – все это тяготело влево, но происходило на фундаменте классической просодии. Нелегко найденная, идущая сквозь безудержное словообилие, его поэтика – осознанная эклектика в архитектурном смысле. Истинный поэт, он не чудотворец стиха, стихи его носят след рукотворности, но фигура автогероя – чудесна: внутренняя свобода, тень мученичества и свет ума.
 
Не напечатав ни полслова стихов при жизни, он читал почти все и почти всех. То, что им было не прочитано, все равно перекликалось с его поиском. Разве ахматовский "Реквием" и даже "Поэма без героя" так уж далеко отстоят от "Ленинградского Апокалипсиса"? Стихотворения Юрия Живаго, особенно "Август", – по стиху – то же символическо-акмеистическое наследство, которым распоряжался Даниил. Разница в духовно-философском векторе. Над различительными частностями доминирует общее – поэзия свидетельствует о неубитости России и ее культуры.
 

Речь о парадоксальной включенности непечатающегося Даниила Андреева в контекст современной ему русской поэзии. Его исключительность – в совершенно непримиримой антисоветскости, рядом с которой Мандельштам или Пастернак – чуть не конформисты, грубо говоря. Но и это объяснимо – он был на 15 – 16 лет моложе того и другого, это – другое поколение русской интеллигенции, оно не прошло досоветских соблазнов революцией, доставшихся старой интеллигенции. Однако самой Революции, именно так, с большой буквы, вслед за Блоком он не отвергал, называл ее "великой", большевиков вписывал в стихию русской судьбы: <...>
 
Его "лениниана" ("У гробницы", "Монумент") ошеломляет: как такое могло быть написано на территории СССР? Какой безумец, кроме него самого, мог написать "К открытию памятника" – о памятнике Горькому и о нем самом: <...> Повторяю, М. Горький – его крестный отец, но в стихах своих Даниил не раз говорит совсем о другом: о своем богосыновстве.<...> К слову, в осознании человека он в каком-то смысле смыкается с ранним Горьким, автором поэмы "Человек", ницшеанской по истоку.
 
Между прочим, просьбу "усынови!" он обращает – к Пушкину. Пушкина же он именует так: "Москвы священный камень".
 
Усматривая в "сладости учительства" гордыню, предательство и продажу дара, сам-то он был как раз образцовым продолжателем учительной миссии отечественной литературы. Нет тут никакой пресловутой противоречивости. Поэт, думая о других, сражается с собой. Он знал, что он – дидактик.
 
Во время войны он служил в похоронной команде. Последующее санитарство – тоже оттуда, из онтологии его предназначения. В начале войны он пишет "Беженцы"<....>
 
Позже, в "Ленинградском Апокалипсисе" возникло соборное, общенародное "мы". Разительная самополемика в сравнении, например, с более ранней "Симфонией городского дня", этой отповедью тупой стадности, выполненной средствами соцреалистического стиха: это был первый самый натуральный соцарт. В "Ленинградском Апокалипсисе" определены мера и суть его метафики: <....> Нет, он не презирает земных ("детских") страданий человека, но есть страх метафизический, многовселенский, тот, который на земле именуют Божьим. При всем при том он называл свой поэтический метод так: сквозящий реализм. Это – "отношение художника к общеочевидной действительности, как к просвечивающему слою".
 
Может быть, после Пушкина, Фета и Пастернака Даниил Андреев – самый светлый в череде русских поэтов. <...>  По метру и ритму это отзвук того же Пастернака, "Девятьсот пятый год", а еще точнее – Дмитрий Кедрин, "Зодчие", написанные под пастернаковским влиянием, на которые у Даниила есть прямая аллюзия: "Нет, не зодчим, дворцы создающим под солнцем и ветром, / Купола и венцы возводя в голубой окоем – / В недрах руской тюрьмы я тружусь над таинственным метром / До рассветной каймы в тусклооком окошке моем". Кедринский "Конь" тоже наверняка был известен ему.
 
<...>
 

Времена текут, все меняется, четче обозначается вес той или иной литературной фигуры. Где вчерашние метаметафористы? Их нет как литературного течения – да и было ли оно? Метаистория Даниила – прежде всего как текст – существует. Текст, все еще не усвоенный <...> Но как разнятся времена! Нравственный максимализм русских поэтов обрел в Данииле свой высший, аскетический предел. Когда я юношей слушал "Поэму экстаза" Скрябина, мне и в голову не приходило ничего поверх и помимо музыки и стихов: "О, куда мне бежать от шагов моего божества!" из пастернаковского "Девятьсот пятого года". Андреев же припечатывает: скрябинская поэма – "панорама космического совокупления".
 
Кроме многого другого, он создал поэтический ансамбль "Русские боги". 17 глав (из двадцати задуманных), стихотворения, циклы, поэтические симфонии, поэмы в стихах и в прозе. (Большинство стихотворных цитат в этих заметках – оттуда.) В предисловии к "Русским богам" он говорит о том, что все части этого ансамбля – "звенья неразрывной цепи; они требуют столь же последовательного чтения, как роман или эпопея". Это относится к его творчеству вообще, как, впрочем, и ко всякому творчеству. Его стихи и проза взаимокомментируемы и нередко, может статься, не целиком самодостаточны по отдельности. Впрочем, лирика любви и пейзажа существует вполне автономно, как и многие вещи на темы земной истории.
 

Не первый год на Брянщине происходят Андреевские чтения, "виновник" которых – тамошний энтузиаст Е.В. Потупов. Там в свое время любил бывать Даниил, там он ходил по лесам, сближался с природой и ее детьми, старинный Трубчевск стал его особой привязанностью. Теперь ежегодно туда приезжают московские литераторы, в разных составах, и неизменно – поэт Борис Романов. Может быть, больше всех для посмертного явления Даниила – вслед за его вдовой и совместно с ней – сделал он, Борис Романов: от первой представительной книги Андреева, которую он редактировал и комментировал ("Русские боги", 1989, изд. "Современник"), до нынешнего, готового к выходу в свет, полному собранию сочинений (изд. "Русский путь"). Кроме того, только что легла на прилавки его книга "Путешествие с Даниилом Андреевым" (изд. "Прогресс-Плеяда"). Это собственноручный памятник Даниилу, эссеистика плюс исследования, лирический рассказ – со своими стихами – о тех местах на Брянщине, что связаны с андреевским "босикомохождением" (словцо Даниила), о круге людей, так или иначе пересекавшихся с Андреевым, разговор о вписанности Даниила в традицию русской духовной поэзии и о многом другом. Подобных книг о Данииле не было и вряд ли будет: двадцать лет Романов отдал своему герою. Вот интонация книги: "Мне не был Даниил Андреев очень близок как поэт, пока я невольно не сроднился с его стихами. Я совсем не мистик и лишь удивляюсь таинственному духовидческому дару". В книге масса метких мыслей, подобных этой: "Разница между поэтами принципиальная: Тютчев – мистический лирик, Даниил Андреев – мистический эпик".
 
Того Даниила, ветхозаветного праведника, мученика и пророка, обласкивали цари (Навуходоносор, Дарий), даже карая. Отнюдь не приближенный к трону, Даниил Леонидович Андреев отсидел 10 лет, его жена Алла Александровна – почти столько же.<...>
 
<...>
 
Библейский Даниил был брошен в львиный ров за верность своему Богу, который его спас, прислав ангела. В пасхальном Новозыбкове, в храме, А.А. погрузила ладонь в благодатный огонь, привезенный из Иерусалима, долго держала ее там, чудом не обожглась, а когда мы дожидались поезда на Москву, над железнодорожным грохотом, казалось, прозвучал голос Даниила: "Если нужно – под поезд / Ты рванешься, как ангел, за ним; / Ты умрешь, успокоясь, / Когда буду читаем и чтим".
 
Профессиональная художница, она и сама – помимо статей и предисловий – написала книгу, бесспорно художественную, озаренную молниями молодости, книгу ее жизни и любви двух высоких людей, любви, пронесенной сквозь узилища и грубое неустройство послезастеночной поры. Две неповторимые личности свела русская судьба в браке, заключенном поистине на небесах, – сюжет редкостный. Книга называлась "Плаванье к Небесной России".
 
 <...>
 
Ушел супермассовый интерес к Даниилу как легенде. Недавно в ЦДРИ был вечер его памяти, из зала спросили: почему вы (то есть выступающие) говорите только о стихах, забывая о его философии? Это не так. Его творчество едино. Оно все – поэзия. Но – "не так, как у людей".
 
  <...>

Источник: Культура. — 2006. — 02 11. — № 43. — С. 5.