ИНФОРМАЦИОННОЕ ОБЩЕСТВО И КУЛЬТУРА
(электронный дайджест)
Выпуск № 08/2001 [1]

Л.М. Землянова
ЗАРУБЕЖНАЯ КОММУНИКАТИВИСТИКА НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ
(проблемы и приоритеты)

 
<…> Основатели кибернетики, внесшей существенный теоретический вклад в коммуникативистику, связывали приоритетность своих исследований с открытием информативности как всеобщего свойства материи. Коммуникативистика, развивая этот постулат, высвечивает креативные потенции коммуникативных факторов в создании и совершенствовании человеческого общества и культуры. Информация и коммуникация рассматриваются в этой науке как понятия, которые по сути своей взаимно дополняют друг друга и также связаны между собой не только в философском осмыслении, но и в реальности бытия, как время и пространство в мироздании. Информация передается посредством коммуникации. Коммуникация служит информации, способствует ее созданию, передаче и фиксации в различных формах памяти природы, человека, общества, искусства и цивилизации в целом. Память аккумулирует нравственные и культурные ценности в жизни и сознании людей, объединяя их для совместной деятельности посредством информации и коммуникации, которые помогают преодолевать препоны времени и пространства в процессах изучения опыта прошлых эпох, сегодняшних достижений и предсказывания будущих путей прогресса.
 
<…> Коммуникативистика выявляет характер и результаты языковой зависимости информации от коммуникационных средств вербальных и невербальных, устных и письменных, образных и знаковых, печатных, фотографических, кинематографических, радио- и телеэлектронных, каждое из которых по-своему структурирует процесс создания, трансмиссии и восприятия информации, ее содержание, объем, специфику дискурсного выражения и функции. Устные и визуально-образные формы отличаются от письменно-печатных своей натуральной ощущаемостью и эфемерностью. Они обычно относятся к более открытым системам, чем книжные средства, фиксирующие содержание информации с большей плотностью и прочностью. В некоторых новейших электронных медиа коммуникативистика констатирует симптомы разрядки их информативно-познавательного потенциала и перенесение акцента на коммуникативно-сервисные и развлекательно-коммерциализированные функции, что по-своему также актуализирует специфическую роль коммуникативистики в современном обществоведении.
 
Но главной приоритетной особенностью этой науки является ее пристальное внимание к коммуникабельным факторам в развитии целого ряда сложнейших социально-культурных явлений, суть которых не определяется без учета именно этих факторов вообще и особенно в условиях современных темпов развертывания электронно-коммуникационной революции. Одним из примеров может служить массовая культура. Несмотря на дискуссионность этого понятия и множество расплывчатых и неоднозначных его определений, большинство современных зарубежных комму ни кати вистов приходят к общему выводу, что массовая культура продукт специфики информационно-коммуникабельных средств и систем индустриального и постиндустриального общества, создающего такие объективно-исторические условия для индустриализации и коммерциализации СМИ, при которых возникает, воспроизводится и повсеместно распространяется потребительское отношение к культурным ценностям, приобретаемым в досугово-развлекательных целях как предметы купли-продажи. Именно в этом отношении проявляются и все отличительные особенности массовой культуры и их стереотипизация с помощью “индустрии” коммуникационных средств: клишированность модных форм рекламируемых стилей одежды, быта, поведения; усредненность вкусов; снижение эстетических уровней и интеллектуальных критериев; подчинение диктатам коммерции, а не творчества. Все это вполне органично сочетается с основной тенденцией индустриального общества к безграничному производству товарной массы и массовости ее потребителей, создаваемой благодаря массированной рекламе, которая распространяется по каналам массовых средств информации и внедряет в массовую аудиторию психологию консьюмеризма, основанную на фетишизации вещизма и товарного изобилия в жизни личности и общества, в жертву которым приносятся духовные идеалы и ценности. Изучение этого явления показывает, что именно массовые информационно-коммуникативные связи и средства индустриального общества создают, поддерживают и распространяют массовую культуру и что в зависимости от этих связей и средств меняется и характер массовой культуры. На рубеже 1980-1990-х гг., когда в условиях бурного развития компьютерных супермагистралей появились тенденции к фрагментации массовой аудитории, вместе с ними возникли и попытки выявления процессов так называемой демассификации массовой культуры.
 
В качестве фактов, доказывающих закономерности этих процессов в коммуникативистике, рассматриваются такие явления, как расширение круга мультимедийных средств, распространение заказных программ, увеличение количества телевизионных каналов и, конечно, повсеместное внедрение компьютерной техники, создающей условия для “индивидео” (выражение Олвина Тоффлера(Toffler A. The Third Wave. N Y., 1980. P.389.)) взамен прежних аудиовизуальных средств массовой информации. Однако практика деятельности новых электронных медиа, основанных на компьютерной технике, показывает, что демассификация подобного рода тоже имеет приметы массовости, хотя, разумеется, несколько иного порядка, нежели те, которые непосредственно сопрягались с традиционными СМИ (печатью, радио и телевидением) в период до появления “Всемирной паутины” - Интернета.
 
<…> Изучение всех этих тенденций привело некоторых коммуникативистов к мрачному выводу о возрастающей некоммуникабельности современного общества вообще, состоящего из множества самовоспроизводных систем и подсистем, каждая из которых подчиняется собственным импульсам и информационным связям. В экономике это денежные интересы, в политике - тяга к власти. Единых моральных уз при таком парадоксальном состоянии коммуникаций больше нет, мораль вытесняется имморализмом, а коммуникации становятся некоммуникабельными. И хотя пессимизм таких концепций (часто тяготеющих к постмодернизму) подвергается критике со стороны коммуникативистов, верящих в позитивно-созидательные потенции СМИ( Special Section on Luchman // Theory, Culture and Society. 1994. V. 11. N 2. Р 28-120.), наряду с “парадоксами коммуникаций” исследователи выделяют и факты “парадоксов разнообразия”, выражающихся в уменьшении качественного разнообразия информации при расширении ее общего объема за счет дальнейшего развития монополизированной дерегулируемой информационной индустрии и коммерциализации информационных супермагистралей без обеспечения равного и справедливого к ним доступа всех желающих граждан. Все эти процессы в той или иной форме и степени способствуют стереотипизации сюжетов, образов и форматов, сокращению публичной сферы медиа и их познавательно-образовательных функций, если подчиняются коммерческим интересам рекламно-развлекательного бизнеса и владельцев информационных средств. А создаваемое ими коммуникационное изобилие телеканалов, мультимедийных устройств и компьютерных сетей, по мнению аналитиков, может оборачиваться “информационным парадоксом: больше информации - меньше информации( Подробнее об этом см.: Землянова Л.М. О парадоксах коммуникационного разнообразия // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 10. Журналистика. 1998. № 4. С.94-96. )”.
 
Коммуникативистика не оставляет в тени все эти концепции, исследует причины их появления в результате фетишизации новейших коммуникационных средств и в противовес технологическому детерминизму, с позиций которого Г.М. Маклюэн еще в 1960-е гг. предрекал вытеснение Гутенберговой галактики аудио-визуальными электронными средствами, разрабатывает рекомендации относительно сохранения печати и других традиционных СМИ в период их неизбежной конкуренции с новыми электронными медиа( Подробнее см.: Землянова Л.М. Пресс-бизнес в условиях развития кибержурнализма (советы и прогнозы американского еженедельника “Эдитор энд паблишер”)//Вест. Моск. ун-та. Сер. 10. Журналистика. 1999. №3. С. 71-82. ). Важную роль при этом играют представители не только социологического направления, но и сторонники разумного использования теоретических достижений семантики и структурализма для раскрытия стабильной знаковой специфики и многообразия информационно-коммуникативных дискурсов, жанров, форматов, умелое оперирование которыми может оказывать серьезную помощь в сохранении и модернизации тех или иных масс-медиа в различных социально-культурных ситуациях на благо интересам людей и общественного прогресса.
 
<…> К футурологическим моделям информационного общества научная мысль обратилась под влиянием тех реалий индустриального общества, которые диктовали сначала необходимость перехода к его новой фазе - постиндустриальной, основанной на усилении научно-технического прогресса для преодоления кризисных симптомов в экономике и культуре, ориентированных на фабричные принципы потребительского общества и беспощадного истребления природно-энергетических ресурсов планеты, а затем - поисков новых стимулов и парадигм развития, базирующихся на высокоразвитой информационно-коммуникационной технике, возрастающее значение которой стало очевидным во второй половине XX в.
 
Симптоматично, что еще в 1950-1960-е гг. свои сенсационные идеи о грядущей электронной “глобальной деревне” высказывает канадский культуролог Герберт Маршал Маклюэн, и почти одновременно с ним концепции постиндустриального и информационного общества обсуждают японские футурологи и их американские и английские коллеги. В последующие годы, когда эти новые идеи начинают находить свое реальное воплощение в развитии телекомпьютерной техники, приносившей колоссальные прибыли и ее создателям, и тем странам-производительницам, где с помощью такой техники совершалась модернизация экономического базиса, реакция в коммуникативистике была неоднозначной: наряду с проповедниками идей информационного общества было немало и противников, относившихся к этим прогнозам как к “новой мифологии” или “новой утопии( The Ideology of the Information Age/Ed. By J. Slack, F. Fejes, Norwood; New Jersey, 1987. )”.
 
На рубеже 1970-1980-х гг. радужную картину информационного общества, основанного уже не столько на телевизионной технике связи (как прожекты “глобальной деревни” Г.М. Маклюэна и “глобального метрополиса” Г. Кана), сколько на компьютерных сетях, изображает Олвин Тоффлер. В своей книге “Третья волна”, пронизанной критикой фабричных принципов индустриального общества на всех его уровнях - от экономики до культуры и общественного сознания, он стремится в противовес этим принципам обосновать преимущества и необходимость исторического перехода к новой “третьей волне” развивающейся цивилизации (первой он считает аграрную стадию, второй - индустриальную). В трактовке Тоффлера “она является в высшей степени технологической, но вместе с тем и антииндустриальной. Третья волна несет действительно новый образ жизни, основанный на многообразных обновленных энергетических ресурсах; на методах производства, на фоне которых большинство заводских сборочных конвейеров оказываются устаревшими; на новых ненуклеарных типах семьи, на новом общественном институте, который можно назвать “электронным коттеджем”, и на радикальных изменениях в области школ и корпораций будущего. Возникающая цивилизация предписывает нам новый код поведения и выводит за пределы стандартизации, синхронизации и централизации, а также за пределы концентрации энергии денег и власти. Эта новая цивилизация, бросая вызов старой, свергнет бюрократию, уменьшит роль национального государства и приведет к подъему полуавтономной экономики в постимпериалистическом мире. Ей требуются правительства более простые и эффективные, но и более демократические, нежели любое из известных нам сегодня. Этой цивилизации присущи свой собственный своеобразный взгляд на мир, свои собственные способы обращения со временем, пространством, логикой и случайностью( Toffler A. The Third Wave. N.Y., 1980. P. 26-27. )” основную причину всех этих новаций Тоффлер усматривает в ликвидации разрыва между продюсером и консьюмером (производителем и потребителем) в экономике “просьюмеров завтрашнего дня( Ibid. P. 27. )”, базирующейся на компьютерных системах связи между домами, банками, магазинами, производственными организациями и управленческими учреждениями, что дает возможность организовывать трудовую деятельность не на заводах, а в “электронных коттеджах”, соблюдая личные потребности просьюмеров и опираясь на добротные знания и умение владеть информационной техникой.
 
Историческое значение этих преобразований Тоффлер видит не только в том, что компьютерная техника, проникая в различные сферы жизни, меняет характер труда и быта, сознания и психологии, но и в том, что благодаря таким новым формам коммуникации меняется отношение людей к самой информации и к информационной технике. Если на “второй волне” индустриального общества к ним относились как к товару, то на “третьей волне” - как к стимулятору творчества, ибо “вместо простого приобретения наших ментальных моделей реальности нас стали заставлять изобретать и постоянно придумывать их вновь( Ibid. P. 182. )”, утверждает Тоффлер.
 
С идеями Тоффлера можно соглашаться или не соглашаться, но не следует подвергать сомнению их активное полемическое воздействие на коммуникативистику и усиление ее приоритетности на прогностических рубежах обществоведения. Об этом свидетельствуют материалы многих международных симпозиумов и конференций, многочисленные статьи и книги виднейших исследователей, среди которых особо выделяется трилогия профессора социологии Калифорнийского университета Мануэла Кастеллса “Информационный век: экономика, общество и культура”.
 
В этом фундаментальном труде идеи Тоффлера и других футурологов подвергаются тщательной проверке фактами развития предпосылок информационного общества в странах, расположенных на разных континентах мира, уточняются и преобразуются в ходе серьезного критического осмысления позитивных и негативных результатов этого процесса. Кастеллс предлагает называть грядущее общество не информационным, а информациональным -по аналогии с индустриальным, чтобы подчеркнуть такое же базисное значение информации в обществе нового типа, какое присуще индустрии в индустриальном обществе. Новый термин, по мысли Кастеллса, “указывает на атрибут особой формы социальной организации, в которой создание информации, ее обработка и передача становятся фундаментальными источниками производительности и власти благодаря возникновению в данный исторический период новых технологических условий”. Ядром такой коммуникационной организации общества является не информация, a “сетевая логика его базовой структуры( Castells M. The Information Age: Economy, Society and Culture. Vol. 1. The Rise of the Network Society. Blackwell Publishers. Maiden. Massachusetts. USA. Oxford. UK, 1996. P. 21. )”, придающая распространяемой информации особые качества и функции, системно преобразующие все сферы жизнедеятельности людей - от экономики и политики до культуры и образования, психологии и сознания.
 
Свою панораму сетевого общества Кастеллс изображает на фоне изменяющейся геополитической ситуации в преддверии нового тысячелетия: распад Советского Союза, объединение Германии, балканские конфликты и реструктуризация капитализма, характеризующаяся сетевым объединением фирм, усилением индивидуализации и диверсификации трудовых отношений, ускорением глобальной экономической конкуренции, интеграцией финансовых рынков, развитием новых промышленных центров в районах Азии и Тихого океана, экономическим объединением европейских стран и дезинтеграцией бывшего “третьего мира( Ibid. P. 1-2. )”. Панорама получается пестрой, но основной вектор развития Кастеллс связываете формированием сетевого глобализирующегося капитализма, стремящегося не к производству товарной массы из всех доступных сырьевых источников, а к богатству знаний, черпаемых из информационных ресурсов в целях максимального использования высокоразвитой коммуникационной техники для удовлетворения запросов ее пользователей и совершенствования сетевой логики информационального общества.
 
В отличие от Тоффлера, Кастеллс не оставляет без внимания ни обострения противоречий между глобализмом и антиглобализмом в формах усиливающихся тенденций к идентичности культурного, национального, религиозного или иных типов, ни “черных дыр” сетевого общества, проявляющихся в углублении социального неравенства в связи с недоступностью новых информационных средств для неимущих слоев населения и бедных стран, в росте безработицы и обездоленности масс, лишающихся условий получения стабильных рабочих мест, жилья и образования, а также в кризисе устоев патриархальной семьи, морали и культурно-нравственных ценностей, что в свою очередь сопрягается с криминализацией экономики и других сфер общественной жизни, с ростом коррупции и терроризма.
 
Но в пессимизм Кастеллс не впадает и в Заключении выражает надежду на то, что в XXI в. мировая общественность, опираясь на новейшие достижения информационно-коммуникационной техники, сможет преодолеть противоречия и негативные тенденции сетевого общества и пока еще не поздно совместными усилиями направит людей на решительную осознанную деятельность в защиту демократии, социальной ответственности и солидарности. И тогда, может быть, резюмирует ученый, “мы станем, наконец, жить и позволять жить, любить и быть любимыми( Ibid.Vol.3. End of Millennium. P. 359. )”.
 
Это пожелание звучит весьма гуманно, хотя сформулировано оно более абстрактно, нежели перспективы “черных дыр”. Но четкие представления об этих дырах не менее важны, чем риторические призывы к их ликвидации. И нельзя в этой связи не согласиться с Кастеллсом, когда он советует коллегам глубже изучать мир сегодняшнего дня для моделирования будущего, полагая, что если “в двадцатом столетии философы пытались изменять мир”, то “двадцать первый век - время, когда они должны его по-иному объяснять( Ibid. )”, используя для этого все возможные информационно-коммуникационные средства сетевого общества. И поскольку комму никативистика специально занимается изучением этих средств, ей и принадлежит приоритетная миссия внести свой теоретический вклад в эту новую философскую методологию XXI в.
 
Примечательны в этом отношении идеи Кастеллса о переосмыслении понятий времени и пространства как основных философских категорий, которые в условиях информационального общества тоже начинают подчиняться его сетевой логике. На смену восприятию пространства в связи с реальной динамикой социальных отношений и связей людей в их временной практике приходят идеи “поточного пространства”, которое вне временных границ образуется “вокруг потоков капитала, потоков информации, потоков технологии, потоков организованного взаимодействия, потоков образов, звуков и символов( Ibid. Vol. 1.P.411. )”, доминирующих в процессах экономической, политической и знаковой жизни. Эти идеи придают социальной практике фрагментированный характер, а взглядам на нее - релятивистский характер. Пространство кажется лишенным локальности, а время - безвременным континуумом, если полагать, что жизненные ситуации и процессы зависят от безвременных и безлокальных потоков информации, которые в сетевом обществе управляют всеми сферами жизни. Хотя на самом деле, как отмечает Кастеллс, одна из ведущих ролей в этом “поточном пространстве” принадлежит финансовым операциям, что позволяет сравнить его с “глобальным казино( Ibid. P. 436. )”, где время создает для игроков немалый капитал.